О смысле жизни и великом молчании космоса

Шариков: Наша беседа о будущем навеяла на меня мысли о внеземных цивилизациях, которых мы нигде не наблюдаем. Для парадокса Ферми имеется множество убедительных объяснений, подробно описанных в Википедии — вплоть до гибели высокоразвитых цивилизаций, не сумевших преодолеть Великий фильтр. Но мне помнится, что вы как-то вскользь обмолвились о возможности намеренного самоуничтожения подобных цивилизаций — нельзя ли поподробнее?

Борменталь: Необязательно намеренного — возможно они просто перестают заботиться о выживании. В той беседе мы коснулись перспектив трансформации человечества в коллективный разум, многократно усиленный искусственным интеллектом. А в этом случае мы рискуем получить нечто, лишенное животных инстинктов и потребностей, эмоций. В чем смысл существования этого гипотетического сверхразума?

Шариков: А в чем смысл существования человечества вообще и человека в частности? Большинство этого не знает — но прекрасно живет и без этого.

Борменталь: Живет потому, что имеет животный инстинкт самосохранения, а зачастую еще и получает удовольствие от жизни. Чем больше человек и человечество будут отрываться от животного мира, тем меньше станут цепляться за жизнь — ведь больше не осталось ни инстинкта, ни удовольствий. Стареющее человечество будет напоминать стареющего человека, у которого притупились ощущения и накопилась усталость от жизни.

Шариков: Может быть смыслом нашего существования станет познание? И справившись с земными проблемами, человечество наконец вырвется за пределы солнечной системы — если не для колонизации других миров, то хотя бы ради удовлетворения своего любопытства?

Борменталь: Но ведь любопытство — это тоже инстинкт! Вопреки пословице «Любопытство кошку сгубило», у животных любопытство является частью инстинкта самосохранения. Чем больше любопытствуешь, тем больше узнаешь об окружающем мире, и как результат — лучше в нем ориентируешься. Перестав быть животными, мы перестанем любопытствовать. Какое-то время познание будет продолжаться по инерции и даже оправдываться какой-нибудь идеологией. Но в отрыве от реальных потребностей всякая идеология вырождается. Поэтому если какие-то из внеземных цивилизаций успешно преодолели Великий фильтр, они с достаточно большой вероятностью эволюционировали в коллективно-искусственный сверхразум и лишились стимулов продолжать существование. И просто отключились — в последний раз удовлетворив любопытство о том, что нас ждет после смерти.

Шариков: Вы в принципе отрицаете смысл жизни? И считаете невозможным его обретение? А как же самопожертвование — люди идут на него вопреки своим животным инстинктам. Это ли не доказательство того, что жить и умирать можно ради высокой цели?

Борменталь: Альтруизм встречается даже в дикой природе — это тоже инстинкт, способствующий выживанию вида. А относительно массово такие подвиги совершались в периоды сильнейшей идеологической обработки — идеями мученичества за веру, коммунизма, защиты родины, всемирного Халифата и т.д. Некоторые из этих сравнений могут показаться кощунственными, но суть та же — идея превалирует над животными потребностями. Но вы можете представить себе нечто подобное в современном либеральном обществе (куда я, вопреки лозунгам противоположного содержания, склонен относить и Россию)? Вы можете себе представить в современных Европе с Россией ту степень военной мобилизации общества, которые наблюдались с началом Первой и Второй мировых войн?

Шариков: Вполне — если для каких-то из этих стран возникнет такая же большая угроза.

Борменталь: Такая же скорее всего не возникнет, и всё по той же причине — слишком мало желающих жертвовать своим благополучием и тем более жизнью ради каких-то абстрактных идей (с которых начинается почти каждая война). И тем не менее я допускаю высокую степень военной мобилизации под давлением очередной идеологической обработки населения, а тем более реальной угрозы его уничтожения, утраты территорий, ресурсов, государственности и т.д. Коллективная проблема порождает коллективную самоорганизацию — которая неизбежно выражается в какой-нибудь религиозной, национальной или философской идее. Однако поверить в действенность абстрактной, оторванной от реальных проблем, идеи, мне довольно сложно. Какое-то время ведомые фанатиками народы будут бедствовать и проливать кровь — но в конце концов они от этого устанут.

Шариков: Но ведь познание окружающего мира — не война. Человечество скорее устанет от скуки, чем от космической экспансии. Как говорил Тайлер Дерден из к/ф «Бойцовский клуб», «мы пасынки истории, мы не востребованы. Ни тебе великой войны, ни великой депрессии».

Борменталь: Человечество — да, но ведь я говорил не совсем о человечестве. В нашем сценарии человечество утрачивает животное начало и превращается в не знающий болезней, голода и прочих проблем бессмертный и всемогущий сверхразум. Фактически — в бога. А какие у бога заботы? Создавать людей по своему образу и подобию? Ставить их перед выбором добра и зла, а потом засылать к ним проповедников с наставлениями о том каким должен быть этот выбор?.. Всё это немногим лучше симуляции, которой по мнению Ника Бострома будет развлекаться будущее человечество и в которой, по его мнению, пребываем сейчас и мы с вами. И ничем не лучше игры с камешками наших первобытных предков — там, по крайней мере, ни одной симуляции не пострадало…

Шариков: Вот вам и ответ на извечный религиозный вопрос о причинах существования зла и всяческих горестей — они наполняют смыслом наше существование.

Борменталь: Не без этого. Решив все свои проблемы, а тем более избавившись от потребностей, мы запустим часовой механизм нашего самоуничтожения. И тем самым разделим участь внеземных цивилизаций, следы которых тщетно пытаемся отыскать посреди великого молчания космоса.

Шариков: Значит ли это, что прогресс — зло, и в интересах выживания человечества его следует хотя бы приостановить?

Борменталь: Пока в нас есть животное любопытство и животное стремление к улучшению условий своего существования, прогресс будет продолжаться. Что бы изменилось, если накануне неолитической революции наши первобытные предки узнали на какие бедствия (от кариеса до каторжного труда на полях и заводах) обрекают своих потомков? Да ровным счетом ничего — слишком уж соблазнительными были преимущества, которые несли с собой земледелие и животноводство, ремесла и письменность. Да и изменения накапливались слишком медленно, чтобы почувствовать перемены при жизни одного поколения. Так и мы не в состоянии остановить нынешнее стремительное развитие технологий — даже тех, что несут с собой явную угрозу.

Шариков: Звучит не слишком оптимистично.

Борменталь: Возможно — но люди не делают трагедии из неизбежности своей смерти.

Шариков: Некоторые очень даже делают. И потом в этом просто нет смысла — смерть отдельно взятого человека неизбежна. А вот за выживание человечества как вида можно и побороться.

Борменталь: Можно — пока в нас живут инстинкты, продолжением которых является забота о сохранении своего вида. Подозреваю, что этих инстинктов у коллективного сверхразума будет не больше, чем у суперкомпьютера. С отрывом от животного мира, с его инстинктом выживания, из нашей системы ценностей стремление к самосохранению просто выпадет как нечто иррациональное. А кроме того не будем забывать: ценится только то, что может быть утрачено. Мы в любой момент можем умереть — и поэтому ценим свою жизнь. И тем больше её ценим, чем чаще и сильнее ею рискуем. С обретением бессмертия ценность жизни будет окончательно утрачена.